СУИЦИД И СУИЦИДАЛЬНЫЙ ДИСКУРС

 

А.В. Курпатов, Г.Г. Аверьянов, О.О. Полетаева

 

Санкт-Петербургский Городской психотерапевтический центр

Городская психиатрическая больница № 7 им. академика И.П. Павлова (Клиника неврозов)

 

            Суицид (завершённый суицид, самоубийство) – это только верхушка гигантского айсберга под названием суицидальное поведение. Суицид, с одной стороны, лежит на поверхности – предоставлен исследователю, но с другой стороны, он, по причинам, которые вряд ли нужно пояснять, абсолютно скрыт от глаз учёного. Мы можем говорить лишь о статистике суицидов (их «социологии») или заниматься его своеобразным катамнезом (анализ предсмертных записок, сбор информации от родственников и близких самоубийцы), тогда как сам суицид остаётся для нас тайной за семью печатями. Говорить о завершённом суициде – значит пускаться в сферу умозрительных допущений.

            Исследователей, по понятым причинам, интересует, прежде всего, «истинный суицид» (в отличие от «неистинного», «шантажного», «демонстративного» и т.п.), когда человек в самом деле собирается покончить жизнь самоубийством. Однако, подобный «исследовательский материал» представляет собой проблему. Кажется, что иногда мы имеем возможность исследовать пациента, с «истинным», но «незавершённым» суицидом – человек действительно хотел покончить с собой, но это ему «технически» не удалось. Но почему «не удалось»? Может быть, этот суицид не был «истинным»?

 

Клиническое наблюдение

Лидия К. 21 года поступила на кризисное отделение ГПБ №7 им. академика И.П. Павлова из токсикологического отделения НИИ Скорой помощи им. И.И. Джаналидзе через пять дней после совершенной ею попытки самоубийства. Женщину в бессознательном состоянии случайно обнаружили родственники, спустя 14 часов после приёма ею 170 таблеток амитриптилина и феназепама. Совершённый этой пациенткой суицид можно рассматривать как «истинный»: женщина имела жёсткую мотивацию, планировала суицид (определила «смертельную дозу» препаратов, использованных ею с целью отравления, подготовила условия, чтобы не быть обнаруженной до момента смерти и т.п.), а при поступлении в клинку сохраняла стойкую убеждённость в необходимости завершить начатое.

На кризисном отделении пациентка проходила комплексную терапию (кризисную психотерапию и фармакотерапию), кроме того, за время госпитализации существенно изменились обстоятельства её жизни, что, в совокупности, привело женщину к отказу от повторного суицида. Катамнестически (3 года) её жизнь складывалась благополучно, она вышла замуж, трудоустроилась на престижную работу и оценивает своё психическое состояние как хорошее.

 

Очевидно, что нельзя полагаться на самооценку человека в вопросе определения истинности его намерений совершить суицид. Он может уверять нас в том, что он не хочет жить и/или думает о том, чтобы покончить с собой (возможно, он даже верит себе, произнося подобные утверждения), но так никогда и не совершит самоубийства. Отнюдь не лишена оснований и обратная ситуация – он говорит (а возможно, и думает так), что никогда не покусится на свою жизнь, однако в конечном итоге, оказывается самоубийцей. Впрочем, даже смерть в результате суицида не является критерием в оценке того, насколько действительным, стойким и несомненным было желание этого человека покончить с собой.

Иными словами, если человек говорит, что он не хочет жить – это ещё не значит, что он покончит с собой, а его утверждения, что он, мол, никогда не покончит с собой, не гарантируют того, что эта возможность для него закрыта. Наконец, даже если человек не умер в результате самоубийства, это ещё не значит, что он не хотел умереть, а если умер – это ещё не значит, что он действительно собирался покончить с собой. Мы имеем достаточное количество случаев, когда человек пытался покончить с собой, однако, это его решение не было абсолютным, в процессе самоубийства он одумался, пытался спастись, получить помощь, но безуспешно, – суицидальная попытка оказалась несчастным случаем.

 

Клиническое наблюдение

Наталья Т. 43 лет поступила в ГПБ №7 им. академика И.П. Павлова с диагнозом пролонгированная депрессивная реакция. Кризис дезадаптации был обусловлен арестом сына, который, будучи наркоманом, подозревался в распространении наркотиков. Пациентка проходила комплексное лечение, включавшее психотерапию и фармакотерапию, её состояние улучшилось, и она была выписана.

Однако, после выписки она узнала о том, что юридическое положение её сына существенно ухудшилось. Женщина заперлась в ванной комнате своей пустой квартиры и, будучи медицинской сестрой, профессионально нанесла себе с помощью ножа глубокие порезы на область бедренных вен. Началось кровотечение, в какой-то момент женщина обессилила и стала звать на помощь – она кричала и стучала в стену, надеясь на то, что её услышат соседи.

Вызванные соседями специальные службы (скорая помощь и милиция) нашли женщину погибшей.

 

            Таким образом, все наши разговоры о суицидах неизбежно оказываются домыслами, повисают в воздухе, а мы снова возвращаемся к статистическим исследованиям и приводим данные, за которыми стоит нечто, о чём мы имеем самое абстрактное представление. Специалисты, работающие в этой области, столь же настойчивы в изучении «феномена самоубийства», сколь мало задумываются о том, что такое само суицидальное поведение как таковое. Совершить суицид и находиться в плену суицидального дискурса – это вещи разного порядка. При этом, первое здесь, безусловно, является следствием второго, но современная методологическая парадигма суицидологических исследований предполагает обратное направление – изучение суицидального дискурса, отталкиваясь от суицидов. С точки зрения «социальной значимости», суициды, конечно, важнее «остального» суицидального поведения, однако, исследовательская программа должна исходить не из «социального заказа», а из генетического корня проблемы. Исследовательская проблема, таким образом, сколь бы парадоксальным не показалось это утверждение, состоит не в «проблеме суицидов», а в возможности суицида как такового, возможности, которая скрыта в существе суицидального дискурса.

Именно этот вопрос – вопрос изучения суицидального дискурса – должен лежать и в основании всякой практики превенции суицидов. Самоубийство – это целенаправленное и, в той или иной мере, осознанное действие, что отличает феномен самоубийства от всякой иной психической патологии (за исключением, может быть, другого аутоагрессивного поведения – наркомании, хотя ситуация тут весьма отличается от собственно суицидальной). Человек, страдающий неврозом навязчивых состояний, думает о своих навязчивостях, при этом, их содержание не имеет судьбоносного значения, в худшем случае он, по итогу, инвалидизирует себя соответствующими действиями и ритуалами. Человек, думающий о самоубийстве, закономерно приходит к самому акту самоубийства, а потому здесь его «рассуждения», их непосредственное содержание, имеют принципиальное значение. Он размышляет о «жизни» и «смерти», о «смысле жизни», о «избавлении от страданий», он, наконец, взвешивает «возможности» и «средства» выхода, где одним из вариантов является самоубийство. Представим себе ситуацию, при которой у человека не было бы возможности рассуждать на эти темы (это было бы возможно, если бы не существовало бы понятий «жизнь», «смерть», «смысл», «страдание», «самоубийство» и т.п., а также соответствующей практики – практики самоубийств). Могли бы самоубийства, в этом случае, иметь место? Вряд ли.

Наконец, не следует забывать и о том, что самоубийства и «оставшееся» суицидальное поведение (суицидальные мысли, планы, намерения, попытки и т.п.) – это две, в каком-то смысле, самостоятельные проблемы. Предупреждение суицидов, безусловно, проблема исключительной важности. Но разве не проблема – бесконечные, тягостные, большей частью «внутренние» рассуждения человека о том, что его жизнь не имеет смысла, что мучающая его душевная боль невыносима, что смерть – это то, что можно ускорить, то, чем ты управляешь? Иными словами, психотерапевтическая помощь, вне всякого сомнения, нужна не только тем, кто стоит на грани самоубийства (решает – «быть или не быть?»), но и тем, для кого мысли о самоубийстве становятся пусть и «безобидным», однако, существенным дополнительным, «внутренним» стрессором.

Таким образом, основные исследования суицидального поведения, на наш взгляд, должны быть сосредоточены на выявлении и анализе суицидального дискурса, а не на статистике суицидов. Только понимание структуры, содержания и действенности этого дискурса, мы получаем возможность хоть как-то ориентироваться в суицидальной проблематике. Однако, найти научные работы, содержащие в себе данные о суицидальном дискурсе, достаточно трудно, о существовании работ, которые предметно посвящены этому вопросу авторам и вовсе неизвестно [7].

Само понятие дискурса до сих пор остаётся в значительной степени не прояснённым. Как правило, дискурс понимается как совокупность речевых высказываний, обусловленная социальными обстоятельствами. Таковым понятие дискурса было до «позднего Фуко» и «позднего Барта», впрочем, даже многие из тех, кто принял это понятие прежде, не различил нововведений, сделанных М. Фуко [12] и Р. Бартом [2] в конце 70-х, начале 80-х ХХ века. Последние же лишь довели до логического конца ту парадигму психического, которую актуализировал в своё время Л.С. Выготский (тоже «поздний»).

В своей книге «Мышление и речь» Л.С. Выготский противопоставил «знак» его «значению» [3] (аналогичную формулу позже представил Ж. Лакан [10]). «Значение» («означаемое» – это то, что стоит за «знаком» («означающим»), по сути же, это психическое состояние (явление, сила), которое находит своё отражение в сознании («знаках», компиляциях «означающих»). Отражение это не «зеркальное», а «репрезентативное», оно представляет и предписывает. Психическое состояние (здесь этот термин используется в специфическом смысле) определяет направленность мыслительных процессов, «конъюнктуру» сознания, но, сформированная, она – направленность мыслительных процессов, «конъюнктура» сознания – определяет модель поведения, предписывает человеку те действия, которые он должен осуществить [5].

Крайне упрощая ситуацию, применительно к суицидальной проблематике, можно сказать следующее. Человек, находящийся «на подъёме», будучи в состоянии позитивного аффекта, не нуждается в таких означающих («знаках») как «смерть», «страдание», «смысл», «безысходность» и даже «надежда». Он оптимистично смотрит на свою жизнь, он активен и деятелен. Однако, ситуация меняется кардинально, если человек сталкивается с проблемами (ситуациями), для решения которых у него нет готовых и испробованных шаблонов поведения. Именно такие ситуации и являются в прямом смысле этого слова – «кризисными». Психический аппарат переживает настоящую катастрофу – имеющиеся в его распоряжении стереотипы поведения не конгруэнтны действительности, а иных просто нет.

Иными словами, здесь мы имеем дело с нарушением динамического стереотипа (по И.П. Павлову), что неизбежно приводит к всплеску негативных эмоций [8, 11]. Тут-то и возникает потребность в соответствующих, упомянутых выше означающих («знаках»), которые, с одной стороны, означивают (в смысле репрезентации) это психическое состояние, а с другой стороны, конфигурируясь в стройную «депрессивную идеологию», обеспечивают психическому аппарату некую определённость (стабильность), что создаёт эффект временного облегчения, служащего позитивным подкреплением для данной, новой – «депрессивной» модели поведения [4, 9]. Разумеется, актуализация в сознании человека «знаков» суицидального круга – «самоубийство», «единственный и последний выход», «избавление» и т.п. – в данном случае дело, практически, решённое.

Здесь необходимо отметить, что «депрессия» как болезнь и «депрессивная идеология» – это ни одно и тоже. Пациент с маскированной депрессией, если дело не заходит слишком далеко, может и не иметь «депрессивной идеологии», его сознание не активизирует мысли – «всё плохо», «всё кончено», «выхода нет», «дальше будет только хуже», «так жить больше нет сил», «я не хочу жить». С другой стороны, человек, у которого нет клинической депрессии, вполне может самодраматизироваться «депрессивной» или даже «суицидальной» идеологией: «всё суета сует», «моя жизнь не имеет смысла», «мне незачем жить», «какая разница, когда умирать – сейчас или потом?», «я совершенно не беспокоюсь о своей жизни», «мне не хочется жить», «я хочу покончить с собой».

Суицидальный дискурс является одним из составляющих «депрессивной идеологии» (системы депрессивных суждений, высказываний), причём, зачастую, наиболее мощным и разработанным. По всей видимости, это связано с тем, что в отличие от остальных составляющих «депрессивной идеологии» (например, «депрессивной триады» А. Бека), суицидальный дискурс предлагает какие-то действия, он не просто констатирует ситуацию, он предлагает «выход». Как это ни парадоксально, но именно эта особенность суицидального дискурса, предполагающая возможность «поступка», оказывается необычайно важной и значимой для человека. Поскольку суицид – это действие, у человека возникает иллюзия «выхода» из «безвыходной ситуации», сам суицид рассматривается здесь как «шанс на спасение», как «избавление от внутренней боли».

Это подтверждается данными проведённого нами исследования среди пациентов ГПБ №7 им. академика И.П. Павлова, страдавших пограничными психическими расстройствами (из исследования были исключены пациенты с эндогенной депрессией пограничного уровня и декомпенсированной психопатией), составивших основную группу – 114 человек (попытку самоубийства в этой группе предпринимали 16%), и операторов одной из телефонных компаний («формально здоровые»), составивших контрольную группу – 36 человек (попытку самоубийства в этой группе предпринимали 6%). При заполнении составленного нами опросника «Суицидальное поведение» испытуемым предлагалось выбрать утверждения, с которыми они согласны. В таблице №1 представлены данные, полученные в ходе исследования и касающиеся обсуждаемой темы.

 

Таблица №1

Количество лиц с пограничными психическими расстройствами (основная группа)

и формально здоровых (контрольная группа), согласных с тем,

что самоубийство может рассматриваться как возможный «выход»

 

Утверждения	Основная группа	Контрольная группа
«О самоубийстве как о «выходе» может думать любой нормальный человек, оказавшийся в крайне тяжёлой жизненной ситуации»	52%	44%
«Я думаю, что, в ряде случаев, самоубийство – это возможный выход»	31,5%	12,5%
«Были случаи, когда я сам рассматривал самоубийство как возможный выход из трудной для меня жизненной ситуации»	40%	19%
«Если человек потерял смысл в жизни, если ему не для чего жить, он вполне может покончить с собой»	28%	19%
«О самоубийстве хотя бы раз в жизни думал почти каждый человек»	52%	50%

 

            Эти данные подтверждают предположение о том, что «позитивное» отношение респондентов к суициду обусловлено именно предоставляемой им – суицидом – возможностью «выхода». Весьма примечательно, что разница в ответах, представленных в таблице №1, между основной и контрольной группой не является какой-то уж слишком значительной. Что с одной стороны, соответствует данным о распространённости социально-стрессовых расстройств в современной России [1], а с другой стороны, подтверждает тезис о том, что суицидальный дискурс вполне жизнеспособен и без очерченной клинической депрессии. Впрочем, подобные выводы, хотя они и интересны сами по себе, представляются совсем в ином свете, когда мы переходим к анализу остальных данных, полученных в результате исследования.

            В процессе подготовки опросника «Суицидальное поведение», мы предусмотрели возможность указания респондентом взаимоисключающих ответов, однако, мы и не представляли себе, насколько немилосердно представители обеих – основной и контрольной – групп будут пользоваться этим правом. Выше, в таблице №1 были представлены данные о частоте выбора испытуемыми утверждения – «О самоубийстве как о «выходе» может думать любой нормальный человек, оказавшийся в крайне тяжёлой жизненной ситуации» (52% в основной и 44% в контрольной). Однако, опросник содержал и следующее, противоположное указанному, утверждение: «Самоубийство не может рассматриваться как способ решения жизненных проблем», и с ним согласились 56% представителей основной и 75% контрольной группы! А при детальном анализе и вовсе оказывается, что 50% представителей основной группы, согласившихся с первым утверждением, согласны и со вторым (в контрольной группе таковых оказалось 18%); и только 17% представителей основной группы, согласившихся с утверждением, что «самоубийство не может рассматриваться как способ решения жизненных проблем», не выбрали ни одного из пяти утверждений, представленных в таблице №1 (в контрольной группе таковых оказалось 50%).

            Впрочем, на этом парадоксальность суждений респондентов отнюдь не заканчивается (далее мы приводим данные, полученные только в основной группе). Так, например, 50% лиц, считающих, что «если человек потерял смысл в жизни, если ему не для чего жить, он вполне может покончить с собой», в то же время полагают, что «если у человек возникло желание покончить с собой, он должен бороться с ним и жить несмотря ни на что». С последним утверждением согласны и 57,1% людей, убёждённых в том, что «человек имеет право покончить с собой». При этом, 30% людей, считающих, что «самоубийство – это постыдный поступок», думают, что «если человек потерял смысл с жизни, если ему не для чего жить, он вполне может покончить с собой». 35,7% лиц, считающих, что «покончить жизнь самоубийством может только психически больной человек», равно как и 44,4% лиц, согласившихся с тем, что «если человек пытался покончить с собой, он уже ненормальный», убеждены в том, что «о самоубийстве хотя бы раз в жизни думал почти каждый человек». И уж совсем парадоксальным представляется следующий факт: почти 30% лиц, считающих, что «если человек решил покончить с собой, значит, его до этого кто-то довёл», полагают, что «человека невозможно заставить покончить с собой».

Подобные «несуразности», обнаруживаемые в заполненных опросниках, можно было бы приводить ещё и ещё. Причём, всё это никак нельзя считать ошибкой: опросник прост в заполнении, кроме того, хоть исследование и проводилось анонимно, каждый респондент подробно инструктировался о правилах заполнения бланка опросника и в течение всего времени работы с опросником мог обратиться к специалисту, проводившему исследование, с вопросом. Но вернёмся к обнаруженным в процессе исследования парадоксам. Особенно интересными оказалось сравнение выборов безличных утверждений и личного суицидального опыта исследуемых лиц. Результаты этого сравнения весьма примечательны, часть из них приведена в таблице №2.

 

Таблица №2

Количество лиц с пограничными психическими расстройствами,

одновременно отметивших в своих опросниках

парадоксальные (не сочетающиеся или взаимоисключающие)  утверждения

 

Личный опыт     Отобранные утверждения	«Были случаи, когда я сам рассматривал самоубийство как возможный выход из трудной для меня жизненной ситуации»	«Я сам однажды предпринимал попытку самоубийства»
«Угрожая покончить с собой, человек просто шантажирует окружающих»	35%	25%
«Если человек говорит, что он никогда не покончит с собой, он, скорее всего, никогда этого не сделает»	47,6%	33,3%
«Я думаю, что самоубийство – это тяжёлый грех»	41%	15,4%
«Если человек пытался покончить с собой он уже ненормальный»	45,5%	9%
«Если человек решил покончить с собой, он это сделает, и ничто его не остановит»	46,2%	15,4%

 

Если верить этим данным, а не верить им нет никаких оснований, оказывается, что более трети лиц, считающих суицидентов шантажистами, а также почти половина из тех, кто не готов прислушиваться к суицидальным высказываниям других людей, сами обдумывали для себя возможность самоубийства, а четверть и треть, соответственно, даже совершали попытку суицида. Примечательно, что эти пункты о «шантаже» и «суицидальных высказываниях» были включены нами в опросник с целью выявить процент тех лиц, которые осуждают суицид, примитивизируют проблему суицида и/или имеют неправильные представления о том, как ведёт себя человек, готовящийся к суициду. Как выяснилось, таковыми, в значительной части, оказались сами суициденты и потенциальные суициденты.

Не меньшее удивление вызывает сопоставление и других приведённых данных. Так оказывается, что оценка суицида как «тяжкого греха» никак не препятствует суицидальному поведению. Почти половина исследуемых, считающих, что суицид есть признак «ненормальности» (болезненности), раздумывала над тем, чтобы покончить жизнь самоубийством. И наконец, опять же половина из тех, кто считает, что решение человека о необходимости совершения суицида является неотвратимым, принимала (обдумывала) соответствующие решения, но, как не трудно заметить, осталась в живых, а 15,4%, и вовсе, предпринимали попытки самоубийства, но не довели их до логического конца.

            Иными словами, анализируя суицидальный дискурс, мы сталкиваемся с феноменом какой-то исключительной непоследовательности суждений, странной противоречивости «показаний», и просто вопиющей парадоксальности установок и действий, каким-то образом всё-таки уживающейся в сознании людей. Но именно в этом, по всей видимости, и кроется разгадка проблемы суицидального поведения, которое, подобно злокозненному скандинавскому Локи, морочит суицидологам головы и путает все карты. И этот Локи – ничто иное, как «суицидальный дискурс».

            Все полученные в процессе этого исследования данные, полностью согласуются с выдвинутой нами прежде концепцией о позиционно-оппозиционной, или «полюсной» природе любого дискурса [6]. Суть этой концепции состоит в следующем. В сознании человека наличествуют взаимоисключающие «убеждения» (компиляции «знаков», «означающих»), но в каждый конкретный момент времени, за счёт ситуативной актуализации определённых психических состояний («значений», «означаемых») в ход идут «убеждения» или одного из полюсов дискурса (прямого полюса или оппозиционного ему), или оба сочетано. Стандартными могут быть признаны такие ситуации:

·        в случаях, когда психическое состояние человека предполагает актуализацию только прямых «убеждений» дискурса, человек готов к осуществлению декларируемых им (прежде всего, во внутреннем пространстве психического) поступков;

·        в случаях, когда актуализированы оппозиционные «убеждения» дискурса, предписываемые дискурсом поступки невозможны;

·        при актуализации обоих полюсов дискурса (и прямого, и оппозиционного), вероятность действий, предполагаемых дискурсом, незначительна;

·        в случаях, когда актуализированы только прямые «убеждения» дискурса, но человек имеет возможность высказывать (сообщать другому) эти свои «убеждения», а ещё лучше – слышать эти «убеждения» со стороны (излагаемые другим лицом, или самим собой с помощью звуковоспроизведения), вероятность совершения им поступков, предписываемых дискурсом, существенно снижается.

Применительно к суицидальному дискурсу ситуация выглядит следующим образом. Прямыми «убеждениями» суицидального дискурса можно признать, например, следующие: «если человек решил покончить с собой, он это сделает, и ничто его не остановит» (19% в обеих группах), «меня очень беспокоит, когда кто-нибудь говорит, что ему больше незачем жить, или что он думает о самоубийстве» (56% основной, 19% контрольной); «человек имеет право покончить с собой» (24,5% основной, 37,5% контрольной), «я рассматриваю самоубийство как возможный выход в трудной для меня жизненной ситуации» (40% основной, 19% контрольной), «если бы самоубийство не осуждалось обществом, то многие люди давно бы покончили с собой» (15,7% в основной группе и 0% в контрольной).

Оппозиционными «убеждениями» суицидального дискурса можно признать, например, такие: «угрожая покончить с собой, человек просто шантажирует окружающих» (35% основной группы, 12,5% контрольной); «покончить жизнь самоубийством может только психически больной человек» (24,5% основной, 31% контрольной); «когда человек говорит о том, что он готов покончить с собой, я не могу относиться к этому серьёзно» (13% основной, 19% контрольной); «я не знаю таких обстоятельств, которые могли бы заставить меня решиться на самоубийство» (26% основной, 37,7% контрольной); «я бы никогда не покончил с собой» (35% основной; 25% контрольной).

Актуализация прямых «убеждений» суицидального дискурса свидетельствует о высокой степени вероятности суицидальных действий; актуализация оппозиционного полюса суицидального дискурса, напротив, свидетельствует о низкой вероятности суицидального дискурса. Но, как выясняется, исключительная сложность и специфика организации суицидального дискурса (по крайней мере, в российской культуре), приводит к тому, что он – суицидальный дискурс – тяжёло поляризуется, что и подтверждается результатами проведённого нами исследования. Переводя этот вопрос из теоретической плоскости в практическую, приходится признать, что этот феномен «трудности поляризации суицидального дискурса» имеет свои «положительные» и «отрицательные» стороны. Эта «трудность поляризации» приводит к тому, что «кристаллизация» суицидального дискурса (прямого его полюса), обеспечивающая возможность суицидальных действий, оказывается проблемной, а потому естественным образом осуществляет своеобразную само-превенцию суицида, т.е. играет роль своего рода «предохранителя». С другой стороны, подобное устройство суицидального дискурса заставляет гигантское множество людей тяготится мыслями (своеобразной «мысленной жвачкой») о возможности самоубийства.

Всё это наглядно иллюстрируется результатами проведённого исследования. Утверждения опросника, с которыми респонденты могли согласиться, а могли и проигнорировать, условно принадлежат или к прямому, или к оппозиционному полюсу суицидального дискурса. Однако, только 10,5% основной группы (это лица с пограничными психическими расстройствами) отобрали исключительно прямые утверждения суицидального дискурса, а 5,3% выбрали утверждения, принадлежащие к оппозиционному его полюсу, остальные же 84,2% проявили изрядное единодушие, дав и те, и другие ответы. В контрольной группе, состоявшей из «формально здоровых» лиц, ситуация оказалась схожей, но пропорция выглядит несколько иначе, соответственно: 2,8% – 8,3% – 88,9%. В среднем, в основной группе частота выборов «суицидальных утверждений» составила 32,4%, а «антисуицидальных» – 30,4%; в контрольной: 24,3% и 26,6%, соответственно.

Интересно, что все без исключения респонденты основной группы, давшие только прямые утверждения суицидального дискурса (10,5%), признались в наличии у себя суицидальных мыслей, а также большинство из них указало, что самоубийством покончил свою жизнь кто-то из их родственников или близких. И только один из респондентов основной группы, давший утверждения, относящиеся к оппозиционному полюсу суицидального дискурса (5,3%), отметил пункт «я знаю, что некоторые люди покончили жизнь самоубийством», остальные же не сделали даже этого. В контрольной группе ситуация оказалась аналогичной, с той лишь разницей, что подобный же единственный респондент отметил пункт «я никогда не слышал, чтобы какой-нибудь человек покончил с собой».

Полученные в результате проведённого нами исследования данные вряд ли можно считать окончательными, однако, даже на этом этапе работы, можно уже сделать определённые выводы. И видимо, самым важным из них необходимо признать следующий: исследовательские программы в рамках суицидологии должны быть смещены со «статистических анализов» на предметное и тщательное изучение содержания, структуры и роли суицидального дискурса в суицидальном поведении людей, на механизмы поляризации дискурса, а также на средства влияния на этот дискурс с помощью соответствующих психотерапевтических мероприятий.

 

Список литературы

 

1. Александровский Ю.А. Диагностика социально-стрессовых расстройств. // Актуальные вопросы военной и экологической психиатрии. – СПб.: ВМедА, 1995. С. 15 – 21.

2. Барт Р. Фрагменты речи влюблённого / Пер. с франц. – М.: Издательство «Аd Marginem», 1999. – 432 с.

3. Выготский Л.С. Мышление и речь. Психологические исследования. – М.: «Лабиринт», 1996. – 416 с.

4. Курпатов А.В. Депрессия: от реакции до болезни. – М., 2001. – 78 с.

5. Курпатов А.В. Как избавиться от тревоги, депрессии и раздражительности. – СПб.: Издательский Дом «Нева»; М.: ОЛМА-ПРЕСС Образование, 2002. – 256 с.

6. Курпатов А.В. Психологический феномен «отречения в речи» (социализм или социальная катастрофа?) // Вестник Балтийской педагогической академии. Вып. 41. СПб., 2001. С. 15 – 25.

7. Курпатов А.В. «Физика» суицида против его «метафизики». // Реальность и субъект, 2001, том 5, № 4, с. 30 – 35.

8. Курпатов А.В., Аверьянов Г.Г. Роль феномена тревоги в психотерапии. // VI Клинические павловские чтения: Сборник работ. Выпуск четвёртый. «Тревога». / Под общей редакцией А.В. Курпатова. – СПб.: Человек, 2002. С. 10 – 14.

9. Курпатов А.В., Аверьянов Г.Г., Ковпак Д.В. Психотерапевтическая диагностика депрессии // III Клинические павловские чтения: Сборник работ. Выпуск третий. «Депрессия» / Под общей редакцией А.В. Курпатова. – СПб.: Человек, 2001. С. 12 – 16.

10. Лакан Ж. Функция и поле речи и языка в психоанализе. Пер. с франц./ Перевод А.К. Черноглазова. – М.: Издательство «Гнозис», 1995. – 192 с.

11. Павлов И.П. Полное собрание трудов. III том. Двадцатилетний опыт объективного изучения высшей нервной деятельности (поведение) животных – условные рефлексы. – М., Л., 1949. – 605 с.

12. Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. Пер. с франц. – М.: Касталь, 1996. – 448 с.